Летят утки… литературные заметы - Аркадий Макаров

Как молоды мы были! Как верили в себя!

Господи! Уже почти полвека прошло с той поры, а я всё мальчишенствую, строю планы… Тороплю жизнь. Так ли мы думали тогда? Ведь тоже торопились, мальчишенствали, строили планы…

Вместо эпилога

В мире всё взаимосвязано, одно перетекает в другое, в третье… Из тоненького светлого ручейка, каковым является жизнь одного человека, рождаются мощные реки национальных объединений и народов, которые в свою очередь. Вливаются в моря, наполняя мир недолговечных разумных существ собою.

Кажется, бился родничок где-то, жил, толкался, промывая песчинки, пестал солнце, его заваливали мусором, забрасывали бетонными глыбами, душили земляной насыпью, но он снова пробивался, и снова булькал, жмурясь от света, радовался новому дню. А рядом, точно такой же родничок торкался, хорохорился, торопился жить. Но тоже, грохоча и круша ивняковую поросль, подъехал грузовик-самосвал, железная душа и тоже засыпал щебнем солнечную струйку, но и тот смог просочиться сквозь осколепки и осколки бытия. И вот, эти два ручейка сплелись-обнялись. И им уже стало легче вдвоём, размывая запруду, искать свою реку, свою Волгу…

С письмом, которое лежит передо мной, я ознакомился позже. Гораздо позже того, когда оно было написано.

Иван Игнатьевич Овсянников, заместитель редактора «Тамбовской Жизни», сам большой друг, любитель и пропагандист творчества поэта Милосердова, знакомясь с этим маленьким повествованием о моих тогдашних встречах, показал мне письмо из Донецка.

Человек, автор письма, художник, и тоже хлебнул горьких и кислых щей, по- другому сказать, лагерной баланды вместе с Семёном Милосердовым в одном бараке.

Вот ведь как бывает в жизни! Действительно, гора с горой не сходиться, а человек с человеком…

Правда, письмо не застало на этом свете Семёна Милосердова. Краток век человека…

Вот само письмо. Оно интересно своей подлинностью и доброй человеческой памятью. Привожу письмо целиком: « 26 апреля 1989 года, возвращаясь из ялтинского санатория маршрутом – Симферополь-Тамбов Донецк в самолёте, в газете «Литературный Тамбов» я прочитал статью о поэте С. С. Милосердове. Фамилия редкая и очень запоминающаяся.

Волей изменчивой судьбы в 1949—1955 годах я оказался в числе опальных, в Унжлаге Горьковской области, и в 1954 году попал на шестой ОЛПе, где работал художником, участвовал в художественной самодеятельности, благодаря которой имел некоторые послабления. Там у нас был кружок любителей поэзии, среди которых были: Милосердов, Глебов, Басюк, Ермолаев и я. Мы нередко обменивались мыслями, читали друг другу свои стихи и находили в этом определённое утешение. Среди других товарищей особо отличался «мужик» Семён Милосердов талантом и своим тихим нравом, скромностью. Какой-то задумчивостью.

И вот теперь… через 54 года, увидав портрет поэта, я узнал его. А потом засомневался…. Он ли это? Может быть, брат или однофамилец того человека, с которым мы сблизились в сталинских лагерях.

За эти годы я забыл его имя, но, увидев портрет в газете, сразу вспомнил – так это же Семён, «мужик» Семён!

Первой моей мыслью было написать ему письмо, но в дальнейшей статье было сказано о его смерти, о чём я искренне скорблю и сожалею.

Ещё мне запомнилось, что первым человеком, сообщившим мне об амнистии осенью 1955года, был он, мой друг по несчастью – Милосердов. Он всегда приносил какие-нибудь радостные вести. Действительно – Милосердов.

С уважением Бочаров Леонид Григорьевич.

Вот такое письмо…

«Серёжа… Серёжа… Сорву я серёжки…»

история одного автографа

Давно это было, так давно, что я уже забыл и сам необычный автограф, и случай связанный с ним, пока недавно не открыл зелёный томик стихов Есенина и не увидел крупный, округлый и размашистый почерк на внутренней стороне обложки и такую же крупную, округлую подпись под стихами, посвящёнными одному из любимейших поэтов России…

Мы тогда были молоды и рискованны. Захлёбываясь своими и чужими стихами, копытили неровный тамбовский асфальт, кружа по улицам и переулкам ночного города. Чувство свойственное наркотическому опьянению поэзией заводило нас далеко. Иногда, слишком далеко. Балансируя на грани возможного, приходилось знакомиться с милицией, и не только с ней…

В эти присные времена в газете «Комсомольское Знамя», где редактором был добрейший, незабвенный Георгий Ремизов, работал литсотрудником поэт и бретёр, странствующий рыцарь Володя Чиликин, парень талантливый, но, как это водится, без царя в голове. Кстати, мы с ним чуть не задохнулись от горящего полимера, когда, ночуя у меня на квартире, он оставил до утра включённый утюг на толстой, стекловидной поверхности стола.

Как не покажется странным, но этот случай и сблизил нас потом на некоторое время.

У Чиликина была навязчивая идея: после очередной зарплаты колесить, предварительно запасшись двумя-тремя бутылками портвейна, на такси по тамбовским весям.

Не отходя от кассы, он рассчитывался с долгами, а то будет поздно, шёл в винный магазин, а потом – на большую дорогу ловить такси.

Сказав шофёру, чтобы он ехал, куда глаза глядят, лишь бы крутились колёса, усаживался на заднее сидение и, вольно попивая портвейн, ловил кайф. Таксисту что, – знай, крути баранку, коль есть клиент, а у клиента деньги, хоть небольшие, но есть.

Чиликин, не надеясь на себя, что он к концу поездки будет в трезвом виде и чистой памяти, деньги за вояж отдавал заранее и полюбовно. Как только Володя был порядком нагружен, шофёр доставлял путешественника по заранее означенному адресу и – по рукам, до следующей получки!

В тот зимний вечер мы засиделись в редакции, греясь, как обычно чаем и не только чаем. Остальная часть компании разошлась по домам, и мы с Володей Чиликиным, порядком надоев друг другу, в поисках нового общения вывалились на улицу.

Метель, как свора гончих псов, с глухим завыванием гоняясь из конца в конец по городу, всё время норовила броситься нам под ноги, пока мы стояли, осматривались – куда бы нам податься? Улицы пустынны. Ни прохожих, ни городского транспорта. Магазины закрыты, а пообщаться со свежим человеком очень хотелось.

Совсем недавно на постоянное место жительства в наш город из дымного Липецка переехала известная в то время поэтесса Майя Александровна Румянцева, женщина неординарная во всех отношениях, и Володя предложил сейчас же, немедленно меня с ней познакомить.

– Она такая баба!.. Такая! – и он в восторге выбросил вперёд руку с поднятым большим пальцем.

Хотя я был не совсем трезв, но и меня одолели сомнения в уместности позднего визита к столь известному человеку. Но предложение было заманчивым. С одной стороны – лестно, а с другой боязно и неловко.

Стихи Румянцевой я знал давно, ещё с армейской службы, по публикациям, и – нередким, в молодёжных журналах. Мне, начинающему ещё только печататься поэту, нравился её раскованный, максималистический подход к теме, её свободная форма стиха не скованная традиционными для того времени канонами, её молодой и своеобразный голос.

Я, было, уже повернул в сторону дома, но Чиликин потащил меня за рукав в направление, где в то время жила Майя Александровна.

Завернув за угол городского сада, мы очутились на ярко освещённой площади возле Почтамта.

Я показал Володе на телефонную будку, сказав, что надо на всякий случай позвонить, прежде чем мы окажемся возле дома поэтессы.

Мой напарник икнул:

– А мы так…

Но я настоял на своём.

Надо сказать, что Чиликин, как и большинство журналистов, любил висеть на телефоне, и я, воспользовавшись его пристрастием, подтолкнул товарища в сторону будки. Он тут же мотнулся к телефону, а я, тем временем отошёл в сторону по своей надобности.

Вечный огонь подбитой жар-птицей трепыхался, пытаясь покинуть жестяное гнездо.

Сколько времени прошло, я не знаю, но вдруг за спиной у меня раздался какой-то всхлип, похожий больше на стон. Я оглянулся. Передо мной стоял Володя Чиликин с полным ртом вишнёвого варенья. Варенье стекало по подбородку и капало, капало на снег, окрашивая его в кровавый цвет.

Я ещё, помниться, удивился, – откуда у Чиликина оказалось варенье и он, подлец, решил им втихаря попользоваться. Но, всматриваясь в его перекошенное лицо, слыша глухой стон и невнятное бормотанье, меня медленно охватывал ужас – между выбитых передних зубов торчал, пульсируя, раздвоённый кончик языка.

Володю шатало. Я подставил под его руку своё плечо, и мы потащились в сторону училища Химзащиты рядом с которым и жила Майя Александровна.

Конец ознакомительного фрагмента.